КАРА-ЕЛГА

Детство

     На склоне лет своих трудно вспомнить все, что было в жизни. Годы, дела и события выветрили из памяти очень многое, особенно относящееся ко времени детства и юности. Запомнилось лишь то, о чем забыть нельзя.

    Родился я в деревне Кара-Елга, Заинского района Татарской АССР, сейчас Татарстан. До революции это было большое село, численностью пятьсот шестьдесят дворов. Через наше село проходила большая шоссейная дорога, которая связывала железнодорожную станцию Бугульма с Набережными Челнами. Село Кара-Елга располагалось как раз на середине этой дороги: девяносто километров до Бугульмы, семьдесят километров до Набережных Челнов. В настоящее время новая шоссейная дорога, связывающая Бугульму с Набережными Челнами, не заходит ни в одну деревню или село. Старая дорога заброшена и по ней никто не ездит.

    Я помню себя с пяти лет. Помню у нас жила моя родная тетка, в семье её звали бабушка Саша, дочь моей родной бабушки Кати (Екатерины Антоновны Солдатовой). Она разошлась с мужем Арсением, так как он куда-то уехал, жила у нас и была очень больна.

   Помню, она лежала на кровати и попросила меня принести ей воды попить. Я сбегал в чулан, так у нас в деревне называлась кухня, ковшом из ведра почерпнул воды, принес и подал ей. Она попила воды и вскоре померла. Это я помню хорошо.

    У моего отца, Алексея Евграфовича Солдатова, был родной брат дядя Кузьма. Он был очень простой и веселый человек. Он жил от нас недалеко, дома через четыре. У него была большая семья, шесть человек, свое поле и своя лошадь. Он часто возил нашу дружную компанию, своих детей Алексея, Петра, Веру и меня на гороховое поле, поесть зеленого горошку. Этой компанией мы все время играли то у нас дома, то во дворе или на улице, то в доме дяди Кузьмы, где я часто и ночевал. Мы с Алексеем часто спали у нас на полатях зимой, летом в сенях или во дворе. Где-то в конце августа тридцать шестого года дядя Кузьма заболел. В те времена в больницу никого и никогда не возили, видимо хирургические операции не делали, тем более в сельской местности, он помер дома. Как я сейчас думаю, у него видимо был сильный приступ аппендицита. Так и пропал человек.

    Я и Алексей (сын дяди Кузьмы) – двоюродные братья. У нас был еще троюродный брат – Васька Чугунов, внук дяди Миши, родного брата моего дедушки Евграфа, его дочь тетя Нюра и была матерью Васьки. Когда Алексей уехал жить в город Молотов (сейчас город Пермь), мы продолжали все время играть с Васькой и еще с одним нашим другом – Васькой Кузнецовым, нашим соседом, он жил рядышком. Еще в нашей компании была девочка Вера, она мне с Васькой приходилась троюродной сестрой, так как ее дедушка Левонтий (так звали дедушку Леонтия) был родным братом моего дедушки Евграфа. На нашей улице Кувай не было ее девочек-сверстниц, поэтому она играла с нами. Вот такие были у меня друзья в детстве, ну а дома мы всегда играли с моим братом Мишкой, он на два года моложе меня, бывало, частенько дрались с ним. Как-то я с Мишкой что-то не поделил и он меня сзади поленом по голове стукнул, ох и драка началась. Бабушка охает, нас разнимает, говорит мне, что я уже большой и должен ему уступить. Слава богу, подействовало.

    Игрушек у нас никаких не было, мы их делали сами, своими руками. Находили какие-нибудь дощечки, делали из них игрушечные машинки, отпиливая диски от круглого бревнышка и просверлив буравом в центре отверстие, получали колеса. Прикрутил колеса и игрушка готова. Иногда лепили машинки из глины. Делали и музыкальные инструменты, например балалайку из доски: брали дощечку, набивали гвозди, а на гвозди натягивали струны (проволоку взятую с рамок от пчел), благо у нас их было очень много на чердаке в бане. Вот и балалайка.

     Летом мы целые дни проводили на улице, вернемся домой, бабушка нас покормит, что есть, и мы опять на улицу или во двор. Двор у нас был хороший, красивый. В нашем доме были большие и красивые ворота, в них можно было проехать на лошади с возом сена, соломы или дров, а также малые ворота, которые назывались калиткой.

     В 1937 году, в конце мая, нам было где-то лет по шесть и мы (я, Васька Чугунов и Вера) надумали пойти на рыбалку на реку Зай, которая находилась в полутора километрах от нашей деревни. Мы звали и Алексея, но он не пошел, сказав, что будет играть с собакой Шариком. И вот на ночь глядя, обнявшись, наша троица пошла рыбачить. Как только мы вышли из деревни, нам навстречу попались пастухи, гнавшие с пастбища стадо коров. Почему они не вернули нас домой, я не знаю, возможно, они подумали, что мы далеко не уйдем. Но мы ушли слишком далеко, к двум мостам, а это два километра от нашей деревни, в сторону деревни Светлое Озеро. Дома нас потеряли, стали искать, спрашивали у соседей, но никто нас не видел и не знал, где мы. Побежали в дом дяди Кузьмы, там Алексей сказал, что мы собирались пойти на рыбалку, звали и его, но он не пошел. Уже надвигалась ночь, темнота. Отца дома не было, он был в Еланском лесу на пчелиной пасеке, что в пяти километрах от нашей деревни. Узнав, что мы ушли на рыбалку, моя мать побежала в правление колхоза, где проходило собрание колхозников по поводу весенней посевной. Получив сообщение о пропаже детей, председатель колхоза направил всех присутствующих людей на их поиски, а также позвонил и сообщил о происшествии в район. Прибывшие из района милиция, врачи, колхозники и верховые на лошадях с собаками, всю ночь искали нас. Я как сейчас помню, как мы сидели под мостом, тесно прижавшись друг к другу. Была ночь. Мы слышали как проехал почтальон с звенящими колокольчиками под дугой. Мы разделились и разошлись. Ваську нашли под утро у Светлинских прясел, это от двух мостов метров четыреста в сторону деревни Светлое Озеро. Мы с Верой пошли вдоль оврага как нам казалось в сторону деревни, как потом оказалось, мы правильно шли в сторону дома, но до дома мы не дошли, так как выбились из сил, очень устали и ужасно хотели спать. Нас с Верой так же нашли под утро, еле живых. Ночи в мае холодные, а мы были одеты только в холщовые рубашки и штанишки. Спасибо приехавшим врачам из района, они отхаживали, оттирали и приводили нас в чувство. Если бы не они, то мы умерли бы от переохлаждения. Вот так закончилось наше путешествие на рыбалку.

     У нас в деревне было две колхозные пчелиные пасеки, одна в Еланском лесу, а вторая в «Ряме». «Рямой» называлась лощина с заливными лугами, кустарником и травами под сенокос. Как-то летом тридцать седьмого года, мой отец на телеге запряженной лошадью поехал на пасеку в Ряму за медогонкой (специальное устройство для получения меда). Забрав медогонку он повез ее на пасеку в Еланский лес. Проезжая мимо своей деревни он решил заехать домой пообедать. Привязав лошадь с медогонкой на телеге у ворот, отец зашел в дом. Я тут как тут, бегом к лошади посмотреть, что там интересного на телеге. На телеге стояла большая круглая кадка, заглянув внутрь я увидел там такую штуку, которая могла вертеться, а так же ручку и две шестерни. Мне стало очень любопытно и интересно, я взял и крутанул за ручку. Шестерни красиво закрутились, закрутилась и штука внутри кадки. Тогда я взял и раскрутил ее так сильно, как только смог. Я смотрел на шестерни, как они красиво вращались и вдруг подумал: «А вот если сунуть палец между зубьями, провернет или не провернет?» Я решил испытать это, взял и сунул мизинец левой руки в щель между зубьями шестерен. Шестерни, не сбавляя скорости, легко провернулись. Я посмотрел на палец, а там одно кровавое месиво. Я заорал так сильно и громко, что отец, а за ним и бабка, выскочили из дома как пробка из бутылки. Отец схватил меня в охапку и потащил в дом. Бабушка заохала, запричитала: «Господи! Что такое происходит? Ребенка нельзя отпустить, он что-нибудь да наделает». Дома отец с бабушкой, бросив обедать, принялись лечить мой палец. Бабушка налила теплой воды, промыла раздавленный палец и говорит отцу: «Надо чертов палец наскоблить и засыпать палец, а потом завязать. Нашла бабушка «чертов палец», наскоблила белой стружки, засыпала палец и замотала тряпочкой. Я, наверное, больше недели ходил с завязанным пальцем, пока бабушка не сказала: «Ванюшка! Давай развяжем, посмотрим палец?». Я говорю: «Не дам! Будешь развязывать, и будет больно!» Бабушка успокоила меня, что больно не будет, она его помочит в теплой воде, тряпочка размокнет и отстанет, все равно надо делать перевязку. Когда сняли повязку, увидели, что у пальца нет ногтя, нет подушечки, а вместо этого одно изжеванное красное мясо. Бабушка снова засыпала «чертовым пальцем» рану и завязала палец. Вскоре палец зажил, но на всю жизнь остался уродливым и смешным.

     Как-то в 1937 году, отец мне говорит: «Ванюшка! Пойдем провожать дядю Ганю (или Гаврило, так называли дядю Гавриила). Он уезжает в Омск, вместе с тетей Клавой». Тетя Клава – это жена дяди Гани. Мой отец приходился дяде Гаврило родным племянником. У них в хозяйстве коров не было, а были только козы. Еще раньше мне отец говорил: «Ванюшка, ты смотри, чтобы они не забирались к нам в сад, это «деревянная» скотина. Обгложут все яблони, и они посохнут». Но перед отъездом дядя Гаврило часть коз зарезал на мясо, а остальную часть продал. Так и уехал в город Омск. Позже из Омска пришло письмо, где дядя Гаврило писал, что там «рыба сама в чугунок лезет». Правда, они жили не в самом Омске, а в городе Осинники ‑ это шахтерский городок Кемеровской области, в поселке Шуштулеп, на улице Центральная, дом 20. По этому адресу проживала дочь дяди Гаврило, моя родная тетя Матрена Гавриловна, совместно с ее мужем Инюшевым Василием Андреевичем. Тетя Матрена была моей крестной матерью. Моя мама все время говорила, чтобы я съездил и попроведал свою крестную, но я так и не съездил, а теперь там уже и никого нет в живых.

     Наступил 1938 год. Мне шел седьмой год, я рос активным и любознательным парнишкой. Это было зимой, стоял мороз, и было очень холодно. На улице стояла сеялка с большими колесами. Колеса были деревянными, но они были обтянуты металлическими обручами. Мне в голову пришла «гениальная» по простоте мысль: «Если я лизну этот мороженный обруч, прилипнет язык к обручу или нет?» И я решил лизнуть! Язык мгновенно и намертво прилип к обручу. Не зная, что сделать, я резко дернул головой, и вся кожа с языка осталась на обруче. Обильно пошла кровь, я испугался и побежал домой. Дома мне мать хорошенько наподдавала, приговаривая, что меня нельзя выпускать на улицу, но бабушка пожалела, сказав, что немного поболит и заживет, но впредь наука, чтобы железо на морозе не лизал.

     Вся наша дружная компания, а это я, два Васьки, Вера и Алексей с собакой Шариком, иногда ходили играть к еще одному нашему знакомому – Митьке Канаеву. Он жил на углу нашей улице Кувай и Площади, напротив церкви. Семья у дяди Романа была большая, всех девять человек. У них была собака, Бобиком звали. Один раз в него стреляли из ружья, но не попали. Мы брали обычную палку и направляли на него, как ружье. Собака сразу же бросалась на нас, готовая загрызть. Мы залезали на ворота и снова сверху направляли на него палку. Он прыгал прямо к нам на ворота, но достать не мог, а нам было очень смешно и забавно. Как только надоест травить собаку, бросаем палку, слезаем с ворот и снова играем с Бобиком, а он играет с нами, сразу же забыв, как мы его сердили. Этой зимой его съели волки, как и нашего Шарика. Волки съели в деревне абсолютно всех собак.

   Когда мне исполнилось семь лет, отец стал брать меня с собой в Еланский лес, на пчелиную пасеку, находившуюся в пяти километрах от нашей деревни. Я жил там дня два-три, а потом мне это все надоедало, ребят нет, играть не с кем и я уходил домой в деревню. В лесу, на пасеке, моему отцу (он был за старшего) помогали дядя Кузьма и односельчанин Василий Белов, так как ульи были большие и тяжелые, одному их было не поднять. Приходя или приезжая на пасеку, отец всегда приносил с собой большой рюкзак с продуктами: хлеб, яйца, молоко в бутылях, ватрушки и прочее съестное. Однажды отец с дядей Кузьмой работали на площадке, где стояли ульи на колышках, а я сильно захотел кушать. Тяжелый рюкзак с продуктами висел на стене на крюке. Я попытался снять его с крюка, снял, но не удержал, уж больно мал был, и он рухнул на пол. В рюкзаке разбилась и растеклась бутыль молока. Я испугался, что отец может наказать меня за то, что я не попросил его снять рюкзак и я, сломя голову, убежал с пасеки домой, в деревню. Дома мать спросила, почему я так рано пришел, но я ей ответил, что там скучно, неинтересно и не с кем играть. Вернувшись домой, отец рассказал матери, что я натворил, но наказывать не стал, только пожурил. Отец меня никогда не наказывал, даже пальцем никогда не трогал.

     Это было в 1938 году, часть пчел с пасеки вывезли к песчаным ямам, на гречневое поле, где буйно цвела гречиха. Обычно это делают ночью, закрывают «летки», чтобы пчелы не улетели, грузят улья на телеги и перевозят на новое место. И вот однажды, я пошел с отцом на пасеку в Еланский лес. Проходя мимо песчаных ям, где разместили часть ульев, отец решил зайти и посмотреть, как работают пчелы на новом месте. Подойдя к одному из ульев, поднял крышку, вытащил рамку, осмотрел ее, затем потряс и поставил обратно. Закрыв крышку, он сказал мне, чтобы я посидел здесь, а он сходит в шалаш к пасечнику. Я остался ждать его, сидя на траве возле ульев. Не прошло и пяти минут, как вдруг ко мне подлетела пчела. Желая ее отогнать, я махнул рукой. Видимо она восприняла это движение как угрозу, и предупредила об этом других пчёл. Мгновенно на меня налетел целый рой разъяренных пчёл, и так стал меня жалить, что я не выдержал, вскочил с травы и побежал. Я выбежал на дорогу, которая ведет к Крестовой горе, но рой пчёл и не думал от меня отставать. Пчёлы искусали мне всю голову, лицо и шею, было так больно, что я не выдержал и закричал. Услышав мои вопли, отец выскочил из шалаша, догнал меня и накрыл своей курткой. Пчёлы улетели. У меня так распухла голова и лицо, что даже глаз не было видно, одни волдыри. С той поры, я стал сильно бояться пчёл. Однажды я залез на черемуху, полакомиться ее плодами, неожиданно прилетела пчела, села мне на руку и сидит. Я окаменел и, помня о прошлом случае, не стал махать руками. Пчела посидела, проползла немного по руке и улетела. Я в панике спрыгнул с дерева на землю, опасаясь, как бы пчела не позвала «своих товарищей» на помощь.

     «Песчаные ямы» – так называлось место, где жители нашей деревни добывали песок для штукатурки, печных труб и прочих хозяйственных нужд. Территориально это место находилось у подножия двугорбой горы, которую называли Крестовая гора. За рекой Зай, за деревней Утяшкино, находилась еще одна гора, очень крутая, под названием Лысая гора. За этой горой начинался Слободской лес. В нашем краю только там росла земляника и дикая вишня, которую мы часто собирали и ели. Зато клубники везде было очень много: и в лесу, и у отца на пасеке, и в Ряме, и в Лугах, и на горах, и в телятнике – и это все милые моему сердцу места, где прошло мое детство и юность. Места, где за лето мы побывали бесчисленное количество раз.

     У реки Зай было несколько названий. Место, начиная от деревни Утяшкино и вниз по реке, называлось Быстрец. Там был брод для перехода через реку, которым мы часто пользовались в своих походах за груздями в Слободской лес. Далее следовало место под названием район Колхозного Огорода, затем начиналось место Крутояр. После Крутояра, Шумилина мельница. Далее Телятник, где всегда пасли телят. Следующим был Срыв, место, где мы начинали рыбачить, идя по течению реки. Потом начиналось Коровье Стойло, место пологое и песчаное. Летом, в жару, коров сильно кусают пауты, слепни, мухи, строки и другие кровососущие, так вот в этом месте стадо коров спасается от них в воде. Большое стадо стоит в воде, видны только рога, да ноздри. Наконец, шел Купальный Зай, место, где все купались, и большие и маленькие, особенно во время сенокоса. За ним Попово место, где всегда рыбачил батюшка. Далее шел Омут, за Омутом территория, где стояла лодка пасечника и сама пасека, находящаяся в Ряме. Наконец, идет Бурнаш и Озеро. На этом озере мы часто рыбачили. Ловили краснопёрую сорогу, золотого линя, а иногда и подлещика. В 1980 году, я с Дмитрием Романовичем Канаевым прошли по всем этим местам. Пришли посмотреть и на озеро, но, к сожалению, его не оказалось. Его затянуло илом, и оно сровнялось с берегом. Углублять и чистить его никто не собирался. Жаль, такая была красота.

     Подходит 1939 год, меня определяют в школу в первый класс, и мое детство, к сожалению, кончается. Естественно, что я сейчас пишу, так это только небольшая часть того, что я помню, разве можно через 80 лет вспомнить все, что было в моей жизни, мои мысли, мои поступки? Мы были такими же мальчишками, обычными и предсказуемыми. Вспоминаю, как мы учились курить, как и сейчас учатся молодые парнишки. Нас было трое, мы курили в предбаннике нашего соседа Васьки Кузнецова, а там была солома, и стенки были сплетены из плетня. У нас загорелась солома, мы хотели ее затушить, но огонь с соломы быстро перекинулся на крышу, тоже покрытую соломой. Пожар охватил все. Мы бросились бежать. Я прибежал домой, а дома – мама, бабушка и отец сидят, завтракают. Я, как ни в чем не бывало, сел за стол с ними завтракать. В это время прибегает соседка, бабушка Прасковья, и кричит моему отцу в окно, что у соседей баня горит. Отец выскочил из-за стола и побежал тушить пожар, я следом побежал за ним. Было это весной, снега уже не было, и пока приехали пожарные на телеге, запряженной лошадью, баня уже сгорела. Кузнецовы новую баню так и не построили, из-за нехватки денег. Как-то раз я с соседом Васькой Кузнецовым свили кнуты из мочала. Естественно эти кнуты нужно было на ком-то испытать. А как раз у Васькиной семьи в летней загороди находился баран, почему-то не угнанный в стадо. Мы зашли в загородь, я встал у одной стенки, а Васька у другой. И как начали хлестать этого самого барана, а ему бедному некуда деваться, и он давай громогласно реветь на весь двор. Тетя Нюра, Васькина мать, услышав бараний рев, выскочила из дома и, схватив нас, давай «буздать». Едва вырвавшись, мы разбежались кто куда. Моя мать, Мария Максимовна, была женщина очень эмоциональная, не любила, когда что-то происходило не так, как она хотела или понимала. Меня с моим братом Мишкой, она часто лупила за невыполнение ее «приказаний»: летом полоть и окучивать картошку, наносить воду из колодца, наколоть дров, встретить корову из стада и много-много всяких разных дел. А мы пробéгаем и проигрáем все время, так ничего и не сделав. Нас выручала наша бабушка, сделав за нас все дела, которые наказывала нам сделать наша мать. Из-за этого мать часто ругалась с бабушкой. Бабушка нам говорит: «Ребята, вы что ничего не делаете, мать придет и снова будет вас ругать и наказывать?» А мы ей отвечаем, что и пусть наказывает, мы как бы ей это делаем на зло. Проходит ватага ребят мимо нашего дома, идут купаться на реку Зай. Кричат: «Ванька, Мишка пошли купаться!» Мы все бросаем и идем с ними купаться, а это на полдня, или же идем рыбачить. Домой приходим вечером, мать встречает нас у ворот с вицей в руках, значит будет наказывать, а мы уже к этому привыкли. Правда один раз, после очередного наказания, мы с Мишкой собрались убежать из дома, но подумали о том, что куда мы убежим, где будем жить, что будем есть. Решили спрятаться в сено на сеновале. Мать искала нас очень долго и уже поздно ночью, забравшись на сеновал, обнаружила нас там мирно спавшими. Она разбудила нас и повела домой спать, правда уже не стала ругать и наказывать. В другой раз я предложил Мише вместе убежать в Еланский лес к отцу на пасеку. И мы ушли, никому ничего не сказав. Когда мы пришли к отцу на пасеку, он сказал нам, что мы напрасно пришли, так как у него закончились все продукты, и он на следующий день собирался сам идти домой. Отец также спросил, сказали ли мы матери, что пошли к: нему? Услышав наш отрицательный ответ, он сказал, что сейчас дядя Кузьма едет в деревню, он вас заберет и отвезет домой. Мне уже шел восьмой год, я уже стал понимать, что у родителей между собой что-то не ладится, все время они ссорятся из-за нас детей, или из-за бабушки, так как мать с бабушкой в день, да через день ругаются. Житейская история, две хозяйки в доме редко уживаются, мать говорит, что она хозяйка, а бабушка, что она. Когда отец приходит с пасеки, бабушка ему жалуется: «Ты вот там, в лесу, живешь и ничего не знаешь, а мне здесь жилья нет от твоей жены». И вот однажды зимой 1939 года, отец пришел из лесу, истопили баню, все вымылись. На другой день отец пошел к дяде Роману, и я отправился с ним. Когда пришли к дяде Роману, он поставил бутылку водки. Выпив они долго говорили о всех насущных житейских делах и проблемах. Ближе к вечеру мы с отцом пошли в сторону дома, и отойдя немного, отец остановил меня и спросил: «Ванюшка! Вот если мы с матерью разойдемся, с кем ты останешься?» Я четко сказал: «Только с тобой!». Немного помолчав, он сказал, что тогда Миша останется с матерью. Вот такой был у нас с отцом откровеннейший разговор. Но как часто бывает в жизни, люди ссорятся, а потом мирятся и жизнь продолжается, вот так было и у нас, да и у других также. Я любил отца, подражал его привычкам и манере себя вести. Последние предвоенные годы я часто ходил с ним в лес на пасеку. И всегда, когда мы подходили к Барскому лесу, прежде чем зайти в лес, он останавливался, доставал кисет с махоркой, заворачивал самокрутку, прикуривал и мы шли по дороге через Барский лес. Лес этот не широкий, это полоса леса шириной метров триста. В середине этой полосы находилась большая поляна, на которой располагалась Калиновская пасека (Калиновка – это деревня, где жили крещеные татары). В сороковом году пасеки не стало, всю поляну засадили сосной. И вот, когда я стал к отцу ходить один, подходя к Барскому лесу, я также закуривал самокрутку и шел по лесу, как взрослый мужчина. Отца я, конечно, любил, но мать есть мать. Мы хоть её и не любили за то, что драла нас как «сидоровых коз», но мы терпели, не забывая наши дела: купаться, рыбачить, побегать, поиграть, ведь мы были еще дети.

     В 1940 году бабушка Катя уехала в город Молотов к своему младшему сыну – Александру Евграфовичу. Нам с Мишкой стало совсем туго. Все домашние работы легли на наши плечи: пилить дрова, носить воду из колодца, все таскать и убирать. Я был старше Миши на два года, а он был еще мал, поэтому приходилось почти все делать мне самому. Как я уже говорил в тридцать девятом я пошел в первый класс. Конечно, я учился плохо, в наше время нас никто за ручку не водил, как делают сейчас. Мать привела меня в школу, сказала, что это будет твой класс и ты будешь ходить сюда весь год, а это твоя учительница – Евдокия Гордеевна. Больше в школу из родителей никто не приходил, мать все время на работе, отец в лесу на пасеке, бабушка совсем не грамотная. Бабушка всегда говорила: «Ванюшка учись, иначе пастухом будешь, неуча в попы не садят!» Но, к сожалению, все эти бабушкины слова я пропускал мимо ушей, но первый класс я хоть на тройки, но закончил. Конечно, нам было трудно учиться, родители наши были малограмотные, а то и вовсе не грамотные, до школы нас никто и ничему не учил, ни писать, ни читать. Вот пойдете в школу, там вас всему и научат. А в школе целый месяц пишем крючки да палочки, не как сейчас. Поэтому мы и были менее развиты, чем современные дети. Я очень не любил математику, как я ее не понял с первого класса, так и теперь не знаю. Я любил такие предметы как историю, географию, естествознание, пение и физкультуру, особенно зимой на лыжах. Мы все очень любили, когда вместо урока пения учительница Мария Петровна Водопьянова приносила из дома свой патефон и стопку пластинок и все сорок пять минут урока мы слушали песни нашего времени. Еще у Марии Петровны был такой блестящий велосипед, зависть всех мальчишек. Во всей деревне только у них был патефон и велосипед. Мария Петровна вместе с мужем Иваном Ивановичем, тоже преподавателем, и дочкой приехали в деревню еще до войны, году в 1939. Они были очень культурные и образованные люди, они закончили какое-то учебное заведение, и их направили в нашу деревню, работать в школе. Но в сороковом году началась война с Финляндией, Ивана Ивановича взяли на фронт, и он там погиб. Она осталась одна с дочкой. В школе нам на Новый год ставили не ёлку, в наших местах ёлок нет, а сосну. Нас, конечно, не так интересовала ёлка, как подарки. Отец иногда, когда приходил с пасеки домой, и у него было время, он проверял мои тетради, спрашивал по математике. Говорил, что с математикой у меня плохо, считать и решать задачи плохо получается. Отец в математике был силен, у него были одни пятерки. Мать никогда не вникала в мою учёбу, спросит, сделал ли я уроки, я отвечал что сделал, вот и вся проверка. У мамы образование было три класса, а у отца – четыре. В армии отец был сержантом, командиром станко-пулемётного отделения. В то время четыре класса образования было большим достижением. Многие солдаты были вообще неграмотными. Когда принимали присягу, один читает, а все хором повторяют слова, потому, что читать не умеют. В школе я учился в одном классе вместе с Васькой Чугуновым, моим троюродным братом, и Верой Икомасовой, моей троюродной сестрой. Это та самая троица, которую когда-то искали всей деревней. Задачки я решать не умел, я их списывал у Васьки, мы с ним сидели за одной партой. И так со скрипом и большим трудом, в сороковом году я закончил второй класс и, слава богу, не остался на второй год. Был у меня ещё один друг, звали его Миха – младший сын тёти Насти Нестеровой, сын попадьи, он жил на нашей улице Кувай. Однажды во время игры, мне случайно проломили голову, и Мишка предложил сбегать домой и принести йод. Говорит, помажем йодом рану, и скоро всё быстро заживет. Мы понять ничего не можем, какой еще йод, что это такое? В общем, темнота, да и только. В наше время, когда что-либо порежем или наколем, то рану мы обычно засыпали землёй или золой из домашней печи или из костровища.

 

Война

     Рано утром 22 июня 1941 года, когда мы все ещё очень крепко спали, к дому прискакал верховой гонец на коне и стал стучать в окошко нашего дома. Мама встала, подошла к: окну и спросонья спрашивает у гонца, что мол, случилось? «Марья! ВОЙНА! Алексей дома?» – прокричал гонец. Мама ответила, что отца дома нет, он в лесу на пасеке. «Пусть Ванюшка бежит на конный двор, конюх запряжёт ему лошадь, и пусть он гонит в лес за отцом, время не терпит!» – снова прокричал вестовой и ускакал прочь. Мать в голос зарыдала, а я побежал на конный двор. Конюх быстро запряг мне лошадь в телегу и я погнал лошадь по конной дороге через площадь, мимо церкви, пожарки, амбаров и по полю к Крестовой горе. Быстро пересёк Барский лес и Еланский лес и добрался до пасеки. Во двор заезжать не стал, лошадь оставил у ворот. Захожу в дом, а отец спрашивает: «Что же такое случилось, коли в такую рань прискакал?». Я отвечаю: «Папа, я за тобой, война!». Он всё бросил и сказал дяде Кузьме Белову: «Остаёшься здесь старшим, а я поехал, так как время не ждёт». Мы с отцом поехали домой, но только проехали Барский лес, как начался такой сильный ливень, что мы мгновенно промокли до нитки. На колёса телеги намотало столько грязи, что лошадь не только бегом, но и шагом еле тянула. Вдруг сквозь стену дождя мы увидели верхового всадника и с ним вторую лошадь. Мы остановились, верховой подъехал к нам, это оказался наш деревенский, и говорит: «Дядя Алексей, я за тобой. Вот лошадь, садись». Отец поцеловал меня, пересел на верховую лошадь и они ускакали. Вскоре после их отъезда дождь кончился, вышло солнце, земля стала быстро подсыхать и лошадь легко потянула телегу. Когда я поехал в деревню, отовсюду доносился рёв и плач женщин, детей, провожавших мужей и отцов на фронт. Отец ушел с самой первой партией мобилизованных, потому, что он был запасным первой категории. Отца я больше не видел до сих пор. От него было всего два письма: одно было из Бугульмы, из пересылочного пункта, где их обмундировали, с неделю обучали и отправили на фронт; второе из Белорусской ССР, город Гомель. Всё, связь оборвалась. Мать много раз посылала запрос в розыск, но так ничего и не нашли. Официальный вердикт: пропал без вести. Я сам, уже из Перми, посылал запрос в розыск. Пришло два письма из архива города Казани, где сообщалось, что пока ничего не нашли, если что обнаружиться, мы вам сообщим. Я думаю, что не найдут, и новостей наверное уже никогда не будет, ведь моему отцу сейчас было бы 108 лет.

 

Война (продолжение)

     Но вот началась война и в доме всё опустело, всё пропало, пропали даже клопы и тараканы. Тараканы были большие, чёрные как жуки, с длинными усами. В нашем доме стены были оклеены старыми газетами. В те времена никаких клеев не было, как сейчас, газеты приклеивали на клейстер, то есть на жидкое тесто. А для тараканов это любимая еда, вот они и разводились там в несметных количествах. Когда не стало отца, не стало и тараканов, видимо он как хозяин «взял» их с собой. Больше в этот дом отец не вернулся, мы его ждали все пять лет, да так и не дождались до сих пор. Сорок первый год прошёл, по-нашему несовершенному умишку, можно сказать не совсем худо. Мы ещё не голодали, после отца остались корова, телёнок, поросёнок, овцы, гуси и куры, собака Шарик. Но у нас была большая проблема с отоплением дома, так как дом был большой, на пять окон, а дров не было. В лютые морозы сорок первого года мы сожгли почти все надворные постройки, большие и малые ворота, все заборы по обеим сторонам ворот, поднавес над погребом. Осталась лишь летняя загородка для коровы, да зимняя тёплая конюшня. За первый год войны мы съели всю живность, за исключением коровы.

     Многим сельчанам пришли похоронки с фронта, а от отца никаких вестей. В июне сорок второго года к нам в Кара-Елгу из Молотова приехала бабушка Катя на проживание. С бабушкой мы всё лето убирали солому, которая осталась от крыши поднавеса, так как все крыши домов в селе были покрыты соломой. Железом были покрыты только крыши церкви и школы, построенной при царе, а так же поповский дом, который коммунисты сделали школой. Бывшую школу сделали клубом, там показывали кино. В сорок втором году мне было одиннадцать лет, у бабушки на конюшне неслись куры, там было много гнёзд и в каждом лежало несколько яиц. Я положу четыре яйца в карман и иду на Верхний конец, это так называлась улица. Там жили Тугановы, только у них росли красные помидоры прямо на корню, это было единственное место в нашем селе, где выращивали помидоры. У них я менял яйца на помидоры, но никому, конечно, об этом не говорил, даже Мише. Если об этом узнает мать, то будет очередная порка, более того она пойдет к Тугановым и их ещё отругает, скажет ещё, что они обманывают пацана. Мать, конечно, целый день на работе, придет домой уставшая, а тут ещё дома дел хватает. В июле начинается покос, нужно накосить корове сено на зиму, а я ещё был мал, и косить не умел.

     В июне 1942 года к нам приехал Алексей Кузьмич Солдатов, мой двоюродный брат по отцовской линии. Хотя он приехал к бабушке Анне, жившей в деревне Новоселовка, приходившейся Алексею бабушкой по материнской линии, то есть тете Маше Солдатовой, он в основном жил у нас. Где-то в июле бабушка Катя попросила меня и Алексея съездить на мельницу в Утяшкино, деревню за рекой Зай. Река неширокая, но утонуть в ней можно запросто. Я сделал тележку, погрузили на неё мешок с зерном и мы через поля, мимо реки Зая, через Сухой дол, то есть овраг, по берегу вышли к реке, к Быстрецу. Быстрец – это перекат, или как ещё его называют место брода, быстрое течение, где по мелководью люди и животные переходят реку. Когда мы пришли на берег к Быстрецу, мы решили отдохнуть. Оставив бабушку сидеть на тележке, мы с Алёшей решили искупаться. Зашли в воду на середину Быстреца и поплыли по течению, но на повороте реки быстрое течение закончилось и началась большая глубина реки. Мы повернули обратно и хотели снова выплыть на Быстрец, но течение было таким сильным, что я не мог его перебороть и поплыл к берегу. Подплыл к берегу, стою в воде и смотрю как Алексей всё старается перебороть течение и выплыть на Быстрец. Я ему кричу, чтобы он плыл к берегу, но он или не слышал, или не понимал, что я ему кричу, но к берегу не плыл. Смотрю он начал тонуть, и я поплыл его спасать. Опыта по спасению утопающего у меня естественно не было, поэтому, когда я подплыл к нему, он схватил меня мертвой хваткой и потянул вниз. Мы колебались как весы, то я всплываю на верх, а он вниз, то он на верх, а я вниз в пучину. Так бы мы и утонули и бабушка ничего бы не узнала, но на наше счастье на берегу сидел пастух Николай Чугунов, по прозвищу Котей, следивший за коровами, пасущимися на лугу. Увидев, что мы тонем, он скинул штаны с рубашкой и нырнул прямо с берега в реку. Подплыв к нам, он сказал, чтобы Алексей положил свои руки ему на плечи, а я толкал Алексея сзади. Так мы и отбуксировали его к берегу. Нашим благодарностям Николаю не было границ, ведь, если бы не его помощь, мы бы точно утонули.

     В середине лета я и Алёша пошли в Ряму за ежевикой, там её было очень много. Мы с ним были в Бурнаше, так называлось это место, достаточно удаленное и глуховатое. Ходили слухи, что видели там беженцев с фронта, то есть дезертиров, и даже одного из нашего села – Егорыньку Кайнара. Собираем мы с Алексеем ежевику и вдруг ни с того, ни с сего Алексей дико заорал, как будто его режут. Я так испугался, что побежал изо всех сил прочь от этого места. Добежав до места, где стоит лодка пасечника, я остановился, не понимая, что случилось с Алексеем, то ли беглые его задрали, то ли ещё что? Решил вернуться обратно. Пришёл, кричу, он откликнулся, я подошёл к нему. Спрашиваю его, что случилось, почему так кричал? Он отвечает, что его чуть осы не съели, а я говорю ему, что подумал, тебя беглые режут. Вот смеху-то было. Собрав полные горшки ежевики, пошли домой. Кстати, в глиняных горшках все крестьяне хранили молоко, другой посуды не было. Горшки гончары изготавливали из глины, затем обжигали и покрывали глазурью. Они были красивы и удобны в пользовании.

      У нас в саду росли два вяза, большие и высокие деревья. Как-то раз Алексей решил залезть на один из них. Я его предупредил, что он может сорваться и покалечиться. Он мне прокричал, залезая на дерево, что, мол, нет, не сорвусь. А чуть позднее я слышу, что что-то зашуршало, а это Алексей летит вниз по стволу дерева. Слава богу, упал удачно, ничего не ушиб, не сломал ни руку, ни ногу, только малость поцарапался. В августе месяце он уехал обратно в город Молотов, так как ему нужно было идти в школу первого сентября. Алеша закончил семь классов и поступил учиться в железнодорожный техникум. Он был способным парнем, даже сдал приёмный экзамен за своего друга Николая Журкова в этот же техникум. Но, проучившись в техникуме два месяца, дальше учиться не стал, сказав, что пойдёт работать. Он пошёл работать учеником слесаря в гараж: к своему брату, Федору Кузьмичу Солдатову.

     В 1941 году в Кара-Елге уродилось очень много черёмухи, кисти были большие, как овечьи хвосты. Но собирать её было некому, кроме нас мальчишек, взрослые все на работе. Лес у нас в основном лиственный, но с сорокового на сорок первый годы, под зиму, дуб даже не разделся, не сбросил ни одного листка, стоял весь черный. Все вокруг говорили, что это не к добру. В сорок втором году я не закончил третий класс и остался на второй год. У меня было очень много пропусков, и как следствие, сильное отставание от школьной программы. Корову нужно было кормить, печь топить, дрова привезти и наколоть, а лошадь, чтобы съездить в лес за дровами не давали, вот и приходилось возить дрова на себе, в общем, мы фактически превратились в тягловую силу. Чтобы возить солому и дрова, мне пришлось сделать санки из досок, какие удалось найти. Однажды поехал я за соломой, в то время года была пора молотить овёс, солома из него хорошая, для скота питательная и сена не надо. Молотили за речкой, идти надо было мимо коровника через речку по Утяшской дороге. Нагрузил я целый санный возок, всё старался положить побольше, чтобы на дольше хватило, ну и перегрузил естественно. Пока шло ровное место и у меня были силы, я тянул сани. Перебрался через реку и с большим трудом вытянул сани с соломой в гору через берег. Далее от реки, мимо коровника, к конному двору начинался подъём. Дотянув до горы у конного двора, я окончательно выдохся. Заплакав от бессилия и понимания того, что много наложил соломы, от злости начал пинать сани со злосчастной соломой. Несмотря на неоднократные попытки, вытянуть сани с соломой на гору у меня не получилось. Быстро стемнело, зимой дни короткие, вокруг ни души, позвать на помощь некого. Начал одолевать холод, ну, думаю, всё, пропал. Бог милостив, не дал мальчишке замерзнуть, послал мне помощь в виде женщины, возвращавшейся с коровника домой. В селе все взрослые знали, что я Марьюшки Евграфовны сын. Подошедшая женщина была наша знакомая, но, к сожалению, как звали её, я уже не помню. Она помогла мне вытянуть сани на гору, а дальше от конного двора до нашего дома, метров триста было и дорога ровная. Так из последних сил и дотянул я сани с соломой до дома.

     В очередной раз, где-то в марте 1943, пошёл я с санками в Ряму за дровами. Нарубил ольховника около омута на Утяшеской стороне. Рубить пришлось с корня, а ольха сырая, тяжелая. Нагрузил санки дровами, потащил домой. До двух мостов дотянул без особых проблем, а от двух мостов дорога длиной полтора километра имела уклон в гору. Холод, сильный встречный ветер, а тут повалил такой густой и мокрый снег, что уже в метре ничего не видно. Снег мокрый, санки не скользят, и я никак не могу сдвинуть санки хотя бы на несколько метров вперёд. В голос ревел и матерился, в сердцах пинал санки, понимая, что опять лишнего нагрузил. И вдруг из этой снежной темноты появляется моя бабушка, закутанная в тулуп. Не веря своим глазам, я закричал: «Бабушшшккккаааааааааа!!!!» Услышав меня, бабушка кинулась ко мне, а я плачу, говорю, что я выбился из сил и не могу тащить эти санки с дровами. А она отвечает: «Я почувствовала, что-то Ванюшки долго нет, наверное, что-то случилось, пойду-ка его встречать, вот и пришла. Да ты куда столько дров наложил, дрова-то сырые, тяжёлые, а ты тринадцатилетний мальчишка, тут-то мужику не под силу, да худой такой, питаешься одной картошкой...». Так вдвоём мы еле-еле дотащили санки с дровами до дома. Светлая тебе память моя любимая бабушка. Всю зиму я ходил в эти трудные и опасные походы с санками то за соломой, чтобы прокормить нашу корову, то за дровами для отопления нашего дома.

     В 1943 году я, с горем пополам, закончил третий класс. В те времена всё приходилось придумывать и изготавливать самому: санки, коньки или лыжи. Сначала я делал лыжи из прямых досок. Когда едешь по дороге, то куда ни шло, а когда по рыхлому снегу или с горы на скорости, то они обязательно во что-нибудь втыкаются под снегом. Я падаю, лыжное крепление отрывается, поднимаю лыжи, иду домой и начинаю конструировать новые. К двенадцати годам, став побольше, стал брать изношенные дубовые полозья от больших саней и вытёсывать топором из этих полозьев лыжи. Они получались загнутыми, со специальными желобками. Так же изготовлял палки с кружочками на концах, чтобы не проваливались глубоко в снег. Вот на таких лыжах я уже смело катался со всех гор, какие у нас были в наших краях. Коньки я делал из дерева, закруглив им носки, а скользящую часть оковывал железной лентой, прибивая ее на маленькие гвоздики. Отверстия для крепления прожигал в боках раскаленным шилом. Всё придумывал и изготавливал сам, без всякой помощи или наглядного пособия, ладно хоть какой-то инструмент остался после отца.

     В 1943 году я уже стал плести лапти из липового лыка. Лапти я плел татарские, у нас село было русское, но лапти все почему-то плели татарские. Только один человек во всём селе плел русские лапти – это дедушка Гафон, от нас он жил далеко и работал сторожем на пасеке в Ряме. Отличие русских лаптей от татарских заключалось в том, что русские изготавливались как ботинки, как на левую ногу, так и на правую, а татарские – универсальные: на какой хочешь, на той и носи. Так в двенадцать лет я освоил производство лаптей, сидел как старик и плёл эти лапти для всей семьи. В первую очередь матери, бабушке, Мише и, наконец, себе. Матери плел чаще всех, она в лаптях работала с утра и до вечера, конечно, они у неё быстрее изнашивались. В лаптях ходили все, другой обуви у нас не было.

     В 1943 году, из города Чусовой, приехала Прасковья Мефодьевна Инюшева. Там она осталась одна, двое сыновей и дочь Мария воевали на фронте. У неё были ещё две дочери: старшая Надежда проживала в городе Лысьва, а младшая Татьяна в городе Зуевка, Кировской области. Но старая женщина решила ехать жить к нам домой в село Кара-Елга. Теперь у нас с Мишей стало две бабушки. Бабушку Прасковью мы не знали и ни одного раза не видели, она для нас была чужой человек, поэтому мы называли её – бабушка Прасковья. А бабушку Катю, очень родного нам человека, называли просто бабушкой. С приездом бабушки Прасковьи, жить для бабушки Кати стало ещё сложнее. В конце августа 1944 года к нам из города Молотов приехала тётя Маша, мать Алёши Солдатова, с Ниной Константиновой. Они гостили до 10 сентября, а пятнадцатого сентября уехали обратно в город Молотов. Вместе с ними уехала и бабушка Катя, она поехала к снохе своего младшего сына – дяди Сани и прожила там до самой своей смерти, на шестьсот двадцать пятом объекте, в первом бараке в 13 квартире. В эту самую квартиру в июне 1946 года приехал и я.

 

Война (продолжение)

     Шел третий год войны. Мы все основательно оборвались и обносились. Для решения этой проблемы, бабушка помогала матери прясть конопляную куделю. Её нужно было напрясть очень много, чтобы получить 20 аршин холста. Это адская работа, стоящая огромных человеческих сил. Без этого мы бы не выжили, без холста мы бы были голыми, без штанов и рубашек. Я хорошо плел лапти и обеспечивал всех членов нашей семьи этой нехитрой обувью, иначе все сидели бы дома босиком. Так получилось, что обувал я, а одевала мама.

    Мама умела делать всё, она знала всю технологию: от дерганья конопли до изготовления из неё холста и пошива штанов и рубашек. Коноплю не жнут, её выдёргивают из земли с корнем, стебли у неё толщиной с мизинец и высотой с один метр и восемьдесят сантиметров. Их выдергивают, вяжут в снопы и ставят в пирамиды, что бы они высохли, затем обмолачивают семя, а бодылки везут на пруд мочить. Там эти снопы складывают рядами как плот. Что бы все снопы были в воде на них сверху накладывают бревна, а на бревна кладут камни с таким расчетом, чтобы снопы были полностью в воде, но не более того, иначе утонут. Так они мокнут месяц, а то и более, затем достают, сушат и мнут на специальном устройстве, называемом мялкой. Полученную таким способом куделю, толкут в ступе, чтобы она стала мягкой и пушистой, и на веретенах скручивают в нить, а далее на деревянном ткацком станке прядут холст. После этого необходимо было все скроить и сшить не на швейной машинке, а вручную простой иглой и простыми самодельными нитками. Сейчас эту работу не сделает ни одна женщина, а вот моя мама делала сама, ну а главным помощником был непосредственно ваш покорный слуга.

     За эти два с лишним года, мы ничего не обновили, латали всё старое, заплата на заплате, а о пропитании, и говорить нечего, питались, как могли и чем могли. Ели всякую траву, щавель косили мешками и варили из него суп, в котором даже картошки не было. Вот с такого супа мать шла на работу, а если летом, то на покос, там хоть в обед покормят. Осенью запасали лебеду на зиму. Её сушили, затем мололи и пекли хлеб. Как этого хлеба поешь, так целый день ходишь как пьяный, голову кружит и тошнит. Весной и летом выручала прошлогодняя картошка, её выкапывали, мыли, сушили, толкли и делали лепёшки. А как стала поспевать рожь, мы с мамой часа в три ночи, нарвём колосьев, высушим их, вылущим, истолчём в ступе и сварим кашицу в виде жидкого супа. Это было уже хорошо, мы немного оживали, ведь рожь – это не трава, появляется больше силы и бодрости. Огород у нас был тридцать соток вместе с садом и баней, и копали мы его все, включая бабушку и Мишу. Мама, как коренной копальщик, шла первая, а мы все вслед за ней. Вскапывали и засаживали огород с середины мая и до конца июня. Не успевали досадить последние грядки, как уже первые надо окучивать. Нормальных семян садить не было, садили всякую шушеру, почти одни шкурки, и есть надо и садить надо что-то. Своей картошки не хватало даже до мая месяца, так как мы платили все налоги и нас обдирали как липку: подоходный налог, заём, страховка, 50 килограммов мяса, 200 литров молока, 200 штук яиц, 200 килограмм картошки, шерсть и т.д., себе не оставалось почти ничего. Осенью нам выдадут хлеба свежего урожая, по 50 грамм зерна за один трудодень, а у мамы всего 300 трудодней, вот и считай, сколько зерна нам дадут на целый год. Это всё до следующего урожая, живи, как хочешь, а налоги отдай. Маму не выпускали из сельского совета всю ночь, а днём на работу. В сорок втором маму уже стали посылать в дорогу, потому что у нас была бабушка, и нас с Мишей было с кем оставить дома. Мне уже было одиннадцать лет. Я с мамой ездил в Набережные Челны. Когда приезжал, то подолгу рассказывал Мише о том, что я увидел: пароход, город, красивые дома, широкую реку Каму и много чего другого.

Воровали мы любое зерно, где оно плохо лежит. Мешки закапывали ночью на огороде, ночью и доставали, когда было необходимо. Если бы не воровство, мы передохли бы все с голоду. Своего сена корове на зиму не хватает, и когда в конце января, начале февраля, начинают из стогов возить сено на коровник и конный двор, мы пользовались моментом. Ночью, часа в два, часов нет, ориентировались по петухам, собирается нас три двора: мы с мамой, соседи Кузнецовы, тетя Нюра с Васькой, тетя Саня Икомасова с девочкой Верой и тетя Саня, наша родственница. И вот мы вшестером, с санками, вооруженные вилами идём в ночной поход. До стогов с сеном километра три. Подходим к стогу, он уже распотрошён, мы быстренько нагружаем наши сани, увязываем, чтобы по дороге не терять, и быстро в обратный путь, чтобы до рассвета быть уже дома, у себя во дворе. Так за зиму раза три сходим. А один раз мы с мамой ночью привезли это сено домой, а утром, не разгружая санки, увезли сено в Шумыш и там продали его за мешок с картошкой, потому что у нас нечего было есть.

       Наступил четвёртый год войны, мне пошел тринадцатый год. В школу я уже почти не ходил. Придешь в школу, в классе холодина, даже чернила в чернильницах замёрзли, на окнах столько намерзало снега, что аж темно. В классе сидим одетые и обутые, печка почти холодная, потому что дрова сырые и они не горят, а только шипят и испускают воду. Книг нет, одна на весь класс, да и то только у учительницы. Чернил нет, пробовали писать свекольным соком, но пока пишешь вроде бы ладно, а когда высохнет то написанное еле-еле видно. Пробовали писать сажей, но она в воде не разводиться, она даже не тонет, плавает по поверхности воды, никуда не годиться. Тетрадей тоже не было, писали между строк в старых книгах. Так я и остался с тремя классами образования. Всю зиму возил дрова, санки мы всё же купили новые, большие, красивые, а мои самоделашные сожгли на дрова.

    По весне ходили по полям, собирали прошлогодние колоски, которые пролежали всю зиму под снегом. Поначалу мы очень обрадовались этому, но потом пришло разочарование. После их употребления люди стали болеть, были случаи заболевания со смертельным исходом. После этого колоски запретили собирать и употреблять в пищу. Той весной огороды копать не стали, решили объединить людские ресурсы с шести соседних дворов, фактически шести баб, которые стали таскать плуг на себе, а я сзади рулил плугом. Работа тяжелая и изнурительная, но зато получалось значительно качественнее и во много раз быстрее. Земля у нас там черная и мягкая, хорошая и легкая.

      Летом 1944 года ребят и девочек нашего возраста стали посылать на сенокос. Вначале ворочать сено в прокосах, валки поворачивать на другую сторону. Потом копнить, то есть валки складывать в небольшие копёшки, затем возить сено. Запрягаешь лошадь в тележные передки, телегу с передков снимаешь, а на передковую ось кладешь лозу из ивы или черёмухи, привязываешь её между колес к оси. Садишься верхом на лошадь и едешь к этим копёшкам, где работают девчонки. Они грузят копёшки одна за другой в большую кучу и подают мне конец вожжей, который я привязываю за оглоблю и везу сено к стогу, где мужики закладывают стог. Так целый день и крутишься на сенокосе.

     Как началась жатва, нас стали посылать на конную молотилку гонять лошадей по кругу. Лошади крутили редуктор, вращение, через трансмиссионный вал с маховиком посредством ремённой передачи, передавалось на шкив вала барабана, в который закладывались снопы для обмолота. Однажды мы были на уборке соломы на молотилке, я стоял рядом с ней, а у неё барабан громко воет, оборотов тысяч десять, не менее. Внезапно мне что-то ударило в глаз, защитных очков тогда не было, глаз стал сильно болеть, весь покраснел. Мама сказала, чтобы я шел к бабушке Орине на Лягушовку, так называлась улица. Пришел я к бабушке Орине, показал свой глаз. Она посмотрела и сказала, что глаз сильно воспалился и его необходимо прочистить. Она запустила свой язык мне в глаз, обвела вокруг зрачка и вытащила кусочек земли. Говорит мне: «Ванюшка, у тебя в глаз попала земля, я её вытащила, у меня есть крошка сахара, я её сейчас растолку и насыплю тебе в глаз. Пусть она там все объест и со слезой выйдет вся грязь». Она положила сахар в глаз, он растаял и все очистил. Глаз перестал болеть, ничего не стало мешать и колоть. Я поблагодарил бабушку, сказав ей десять раз спасибо.

     Позже стали посылать на целый день работать на лошади, возить зерно от комбайна, который жнёт зерно в поле. Нагрузив зерно, везу его в деревню на зерносклад. Там кладовщик взвешивает зерно, а я еду обратно на поле к комбайну за новой партией, и так целый день. На следующий день меня могли послать сбрасывать солому с комбайна, так как у довоенных старых комбайнов не было автоматического сброса соломы.

Нас, мальчишек, посадят на самый верх комбайна, где самая грязь и пыль, мы сидим и смотрим. Как только наберётся соломой полный приемник, потянешь за верёвку, доска опрокидывается и солома падает на землю. Необходимо следить, чтобы ряды куч были ровными.

     Впервые за все военные годы, где-то в феврале 1944, было очень холодно, маме вместо лошади дали быка, чтобы мы могли съездить за дровами в лес. Мы поначалу отказывались от него, просто боялись ехать на нём, такой он был громадный, да еще с рогами. Но нас всё же уговорили, и мы с мамой поехали на санях в Слободской лес. Выехали утром, затемно. Бык не лошадь, бегом не бежит, шагает себе потихоньку, хоть мы его и усиленно погоняем. Пока мы поднялись в гору, а снег в лесу глубиной с метр, пока выбрали дерево, пока его с корня свалили, раскряжевали, пока поехали домой, а день уже на исходе. Мы с мамой боялись за быка, удержит ли сани с дровами, когда будет спускаться с горы, уж больно воз был очень тяжёлым. Клён – дерево сырое, тяжёлое, а мы погрузили полностью всё дерево на сани. Но бык все наши надежды оправдал, всё обошлось, хоть мы и намерзлись. Приехали домой уже поздно ночью, но дрова привезли. Это было только один раз за всю войну.

     Иногда зимой, когда сильный мороз или пурга, по вечерам играли в карты, в дурака. Карты были самоделашные из толстой бумаги, масти на картах нарисуем сами. В основном играли я, Мишка и Васька Чугунов, мой троюродный брат. Играл ещё Васька Кузнецов, но он уехал к сестре в город Краснокамск, Пермской области.

В конце марта 1944 года к нам в Кара-Елгу с фронта приехала тётя Маруся. Мы с Мишей её никогда не видели. Она была в офицерской шинели, в сапогах, такая красивая, ей было двадцать три года. Она приехала к нам беременная, рожать первенца – Володю. Приехала без вещей, оставила их в Урсале в тридцати километрах от нашей деревни. Потом мы с бабушкой Прасковьей с тележкой ходили в эту Урсалу за её вещами. А в апреле месяце к нам приехала тетя Надя из города Лысьва, с дочерью Лидой, ей было пять лет. Она оставила её до осени, а в конце августа за Лидой приехал её брат Анатолий и увёз её. 28 августа тётя Маруся родила Володю. В сентябре от нас с Ниной и тётей Машей Солдатовой, в город Молотов уехала бабушка Катя, и я её больше не видел. А в конце ноября 1944 года тетя Маруся, её сын Володя и бабушка Прасковья уехали в деревню Шуган. Тетю Марусю направили туда работать школьной учительницей. За ними приезжали на двух подводах, мы боялись как бы не простудили Володю, стоял холод и лежало много снега, а до Шугана около двадцати километров. После их отъезда, мы стали замораживать молоко в кружках, чтобы потом отнести его Володе. Ему очень нужно было молоко, а там его у них, наверное, не было. И вот, где-то в январе, я с рюкзаком за плечами понёс им замороженное молоко. Пешком, в одиночку, я прошёл через Акташ, деревню Ямаш, далее шёл полем, а потом до Шугана шёл лесом. У тети Маруси в Шугане я прожил неделю, и даже один раз присутствовал у неё на уроке. Мы с мамой напрасно переживали, что Володя будет без молока, везде есть добрые и хорошие люди. Рядом со школой, в которой жила и работала тетя Маруся с Володей, проживало семейство татар. У них была корова и баня. Они так полюбили Володю, что мыли его в бане и приносили ему свежее молоко совершенно бесплатно. Погостив недельку, я отправился в обратный путь, в Кара-Елгу. После прихода домой, мама с Мишей долго меня расспрашивали о моём путешествии. Я сказал, что сходил хорошо, живут они там не плохо, что у них очень хорошие соседи и нужды в молоке они не испытывают, молоко им приносят каждый день. Так зима сорок пятого года и закончилась. Пришла весна, а с ней и День Победы, день окончания войны, 9-е Мая! Но День Победы нам не дали праздновать, нас послали с тележками в район Акташ за семенным зерном. Нужно сеять, а зерна нет. Праздновали в основном в городах, а в деревнях ни радио, ни газет нет, поэтому особого праздника не было. В сорок пятом меня уже стали посылать боронить вспаханные поля, пахать пока ещё не посылали.